– А чернавушка где? – зевая и почесывая шею,спросила я хозяйку. Велета подняла глаза со странным смущением:

– Её… Бренн сказал, я теперь… теперь мы…

Беспомощно смолкла и процвела такой отчаянной краской, какбудто не я – грозный брат вошёл и застиг её за поцелуями с каким-нибудь кметем.Эта краска лучше речей втолковала мне приговор воеводы. На что ей чернавка,отроковицу заставит сказки сказывать на ночь… яблочки сушёные подносить…

– Мне как – у порога ложиться? – спросила ясипло. – Или ино где?..

А тут ещё попался на глаза плотно крытый горшочек, казавшийкраешек из-под лавки, – чернавкина первая утренная забота. Велетаперехватила мой взгляд. Всплеснула руками, вскочила… бросилась ко мне,отшатнулась… залилась слезами и накрепко обхватила за шею, так что мне сталосмешно сквозь обиду и, нечего делать, её же пришлось утешать. Улеглись мы,конечно, бок о бок. И во сне я в который раз гладила пышное одеяло,помстившееся родным загривком Молчана. И кто-то другой тотчас будил меня, и яубирала руку с плеча крепко спавшей Велеты и лежала с открытыми глазами, глядяво тьму.

Так поселились мы с побратимом в воинском доме, у варягаМстивоя Ломаного в дружине. Жить начали, а вот добра нажить повезёт ли? Тампоглядим.

Я уже говорила: для новой жизни надо снова родиться, а передтем умереть. Родится мужняя женщина – девушка умирает. Родится кметь – отрокомменьше. Воины помоложе, только что опоясанные и хорошо помнившие собственныйстрах, всласть нас пугали. Ничего прямо не сказывали, намекали намёками, и уменя волосы шевелились: неужто вроют в землю по пояс и трижды тремя копьямиуязвят, это сколько живы останутся? А потом заведут в лес, велят бежать чтоесть мочи да первому, кто попадётся, кровь отворить – хоть своей сестрицебрюхатой?.. Где сыскать удальство такое, безжалостность?.. А как третий страххуже первых двух, самому Перуну в очи глядеть в святой храмине, за дверью сличинами…

Да. Однако всё это нас ждало не завтра, и сказывать наперёдни к чему, сказ не белка туда-сюда по древу скакать. И хватало нам, есличестно, во всякий день и забот, и хлопот, и синяков со ссадинами. Скоро японяла, отчего улыбался мой Хаген, говоря, мол, пищами не утолстеешь. В прежнейнашей жизни хватало трудов, суди сам, кто вскакивал ни свет ни заря и спешил нарепище, на покос, к недоенным коровам в хлеву. А охота на лося, на яростногокабана! А сеть, что ведут из проруби в прорубь обледенелым норилом!.. Толькопрежние тяготы против новых были уже и легки, и привычны, и одолимы чуть ли нес песнями. Так рука, давно вроде упрятанная в мозоли, встречает вдруг дело, откоего снова вспухают нежные волдыри… Яруну приходилось хуже, чем мне. Менявсё-таки боронила моя девичья особость, и радоваться ей или клясть, решить я немогла.

Дома особость эта нередко мне досаждала. Весело ли тянутьравную ношу, притом хорошо зная – у глуздыря-сорванца испросят совета скорей,чем у меня. Мужу будущему с детства почёт, мне же, девке, ума словно бы неположено, за меня и подумают, и рассудят, и судьбу решат, не спросив… и кто жестанет решать – боявшиеся схватиться со мной! Загадок моих не умевшиераскусить!..

Я надеялась: здесь судили не по одёжкам, не по тому, корелили весин, усатый или безусый и даже – росла честная борода по щекам или долгаякоса на затылке. Я пришла в Нета-дун, возмечтав обмануть свою Долю, откинутьпуты измучившие… И кой-чего вроде даже добилась. Отроки, поначалу шалившие,пытавшиеся играть, скоро поняли, что драться надо на равных. И даже старшиекмети лишь ухмылялись, помалкивая, когда я с разбегу метала себя в холоднуюводу или катилась по снегу, сцепившись с кем-нибудь из ребят… Я была с ними,была как они, а что вождь никогда меня не похвалит… не гонит, и ладно, спасибохоть и на том.

Но вот что дивно. При всём том я здесь чувствовала себядевкой много больше, чем дома. И совсем иначе, чем дома. Я не знаю, в ком дело,во мне самой или в мужах подле меня. Не могу объяснить, не могу лучше сказать.

Когда учили бороться, Ярун ходил синий от синяков. Славомирволен был ринуть об стену, прижать локтем хребет: постигай, непонятливый,воинскую премудрость, пока учат добром, в бою за науку иную цену возьмут… МойХаген тоже был не из слабеньких. Выбирал потолще сугроб и кидал меня то заногу, то через голову. И всё втолковывал: хороша сила, когда при ней ум, хорошаповоротливость, да со сноровкою. Я долго глотала слёзы и снег, потом однаждысама метнула наставника и страшно перепугалась, бросилась поднимать. Хагенвстал очень довольный:

– Так, дитятко, и не бойся, не развалюсь.

Он же выучил змеёй ползти вон из рук и больно бить пяткой вколено, буде кто без спросу обнимет. Ярун приходил вечером, морщился, тёрпоясницу, хотел поплакаться и чаще всего стыдился, просил Хагена что-нибудьобъяснить. Старик не отказывал. У него выходило понятней, чем даже у Славомира.

Как-то он возложил побратима на лавку кверху лицом:

– Подбирай ноги, – и тотчас вытянул поперёкголеней хворостиной. Ярун ахнул от боли и неожиданности, и я поняла, почемуХаген начал не с меня.

– В бою будет больней, – сказал он Яруну. – Ивряд ли предупредят.

Хворостина снова взвилась – и хлестнула твёрдое дерево: мойохотник перекувырнулся на лавке, а ноги сберёг. Старик согнал его на пол, отдалмне хворостину и велел ткнуть Яруна, как тычут копьём сбитого. Лишь остерёг:

– Глаза не попорть.

Ярун смотрел с пола беспомощно и сердито. Я осторожноподняла палку, метя в плечо… Ярун, натерпевшийся вполне достаточно мук,рванулся прочь и взвыл в голос, ударясь локтем о лавку. Старая сука, дремавшаяв уголке, проснулась и подошла, виляя хвостом.

– Таков должен быть воин, – сказал мой наставник ибезошибочно нагнулся к собаке. – Видишь вот, даже Арва согласна. Я слеп, авсегда знаю, что позади.

– Дед Хаген! – кривясь и терзая ушибленный локоть,заговорил вдруг Ярун. – Где ты жил, когда был молодым? Какого ты племени?

Позже он рассказал мне, что именно дёрнуло его за язык.Накануне он видел, как мылись в бане старшие кмети и вождь, как летелираспаренные из двери в холодную прорубь: он подновлял прорубь пешнёй изасмотрелся на воинов, и тогда-то у многих, в том числе у Славомира с братом,обнаружились на жестоких телах замечательные узоры, вкраплённые, как понялЯрун, острой иглой. Иглу ту макали поочерёдно в разные краски, и по живой кожеползли волшебные змеи, летели хищные птицы. И каждый нёс соколиное знамя – ктона плече, кто на груди… Диво дивное – умереть, а разузнать. И кого, если неХагена, про то расспросить?

Но тогда я об этом не ведала и взволновалась: а ну обидитсястарец! Не все рады прожитому, не всех тешит память, разворошённая празднымчужим любопытством…

Хаген вздохнул, улыбнулся, провёл рукой по усам. У меняотлегло от души – не рассердился.